Бремя молчания - Страница 50

После двенадцатой банки мы бежали из дома. В погожие дни мама вела нас в лес. Калли она сажала в такую штуку вроде рюкзака, который носят спереди, и мы шли гулять. Она показывала мне места, где она играла, когда была маленькая. Мы спускались к Ивовой низине и речке Ивянке — в том месте, где ее пересекало упавшее дерево. Мама вела нас вниз, к воде. На мелководье лежали огромные булыжники, по которым Ивянку можно было перейти вброд. Мама вынимала Калли из рюкзака, укладывала на одеяло в тенечке, а потом учила меня переходить ручей по камешкам за двадцать пять секунд. Когда она была моложе, ей удавалось перебежать речку и за пятнадцать секунд, на три секунды быстрее, чем ее друг. Я знал, что ее другом был помощник шерифа Луис, хотя по имени она его никогда не называла. Говорила просто — «друг».

Однажды после двенадцатой банки — мы еще не вышли из дому — мама случайно обмолвилась о своем детстве и о том, как они с Луисом играли. Неожиданно отец пришел в ярость. Начал кричать на маму, ужасно обзывать ее, даже швырнул в нее пивной банкой. Больше при папе свое детство мама не вспоминала.

Через пару часов блужданий по лесу, высчитав, что отец напился и спит, мама уводила нас домой. После не знаю скольких банок обычно следовал долгий сон. Мы могли шуметь, сколько хотели; отец отключался напрочь. Но шуметь мы боялись — сидели тихо, как мышки, даже телевизор не включали. Я всегда боялся, что он проснется, когда я буду смотреть фильм, незаметно подкрадется сзади и ударит меня по голове…

В детстве я бродил по дому и держал банку с газировкой точно так, как отец держал банку с пивом. Я держал банку в правой руке, а левой дергал за кольцо, хотя я и правша. Потом подносил банку к губам, отхлебывал газировку и долго смаковал, прежде чем проглотить. Допив все, я швырял банку на пол. Мама однажды поймала меня за этим занятием. Она смерила меня долгим, тяжелым взглядом, и мне показалось, что она на меня рассердится, хотя я никогда не видел, чтобы она сердилась на отца, когда он так делал. Но мама не рассердилась, только сказала:

— Бенни, в следующий раз попроси у меня стакан со льдом и соломинку. Так пить гораздо вкуснее.

Она так и делала — всякий раз, как у меня была банка с газировкой, она доставала холодный стакан, лед и соломинку. Мама оказалась права, так пить гораздо вкуснее.

Иногда, выпив неизвестно сколько пива и проспав несколько часов, отец просыпался, не протрезвев. Тогда он заходил в чулан рядом со спальней, где висела его одежда, долго там рылся и вытаскивал бутылку с чем-то темным. Как только мама видела, что он ищет в чулане эту бутылку, она спешно одевала нас, выводила из дому и сажала в машину. Мы уезжали. По вечерам она возила нас перекусить в Уиннер, городишко побольше нашего, где есть ресторанчик «Калверс». Мы брали гамбургеры, картошку фри и одну порцию луковых колечек на троих. Калли сидела в высоком стульчике, а мама отламывала от своей порции маленькие кусочки и клала их на поднос перед Калли. Смешно было смотреть, как Калли старается захватить пальчиками эти кусочки. Иногда она промахивалась, но все равно тянула пальцы в рот, надеясь, что хоть вкус останется. Напоследок мама покупала большой стакан шоколадного коктейля — мне, мне одному. Она сажала меня на заднее сиденье, пристегивала ремень безопасности, и всю долгую обратную дорогу я наслаждался своим коктейлем, тянул его через соломинку. Уиннер находится совсем недалеко от Уиллоу-Крик, но мама ехала проселочными дорогами, говоря, что здесь «красивый вид». Поэтому возвращались мы очень-очень долго.

Однажды ночью, когда мы вот так возвращались «по красивой дороге», я задремал и проснулся от сильного толчка. Оказалось, мама нечаянно заехала в кювет. Выбравшись на обочину шоссе, она повернулась к Калли и ко мне.

— Как вы? — спросила она. Я кивнул: мол, все в порядке, хотя в темноте она не видела моего лица.

— Я коктейль пролил, — пожаловался я.

Мама протянула мне салфетки, чтобы я вытер брюки, а потом положила голову на руль.

— Извини, — сказала она, хотя обращалась вроде и не ко мне. — Извини, я так устала…

Потом она снова завела мотор, и мы поехали домой. Отец спал в кресле в гостиной, повсюду валялись пивные банки. Я их не считал, но, по-моему, их было не меньше двадцати одной. Да еще на столе стояла коричневая бутылка. Мама в ту ночь не стала подбирать банки с пола. Прошла мимо и буркнула себе под нос: «Проспится — сам за собой уберет». Потом она уложила нас с Калли спать.

После того раза отец никогда не мог найти свою коричневую бутылку. Сначала он страшно бесился, долго бродил по всему дому и ругался, а потом находил в холодильнике очередную банку пива и снова усаживался в кресло. Время от времени, когда отец снова напивался так, что делалось страшно, мама сажала нас в машину и везла в Уиннер, но больше мы «по красивой дороге» не возвращались. Мама заруливала на парковку, блокировала дверцы и ненадолго закрывала глаза.

— Отдохну немножко, — объясняла она нам.

Однажды, очень холодной зимней ночью, мы даже ночевали в Уиннере. Сняли номер в мотеле. Мотель оказался дешевенький, без бассейна и прочих наворотов, зато в номере был большой телевизор, и мама позволила мне переключать каналы, сколько захочется. Сама она сидела рядом со мной на кровати, укачивала Калли и старалась не плакать.

Надеюсь, я не делаю ничего плохого. Надеюсь, Петра из-за меня не умрет. Надеюсь, она еще жива…

И я, и отец в крови. Мы сидим на поляне, смотрим друг на друга и ждем, кто сделает первый шаг, но не шевелимся. Еще не время.