Бремя молчания - Страница 49

Бен

Отец поднимается на ноги, злой как черт. Что я натворил?

— Бен, идиот проклятый! Какого дьявола ты на меня набросился? Теперь она ушла! Ну, погоди, выберемся отсюда, и я выбью из тебя дурь!

— А мне плевать, — говорю я, стараясь держаться подальше от него. — Побудем здесь и вместе дождемся полиции.

— Как же, разбежался! — издевательски хохочет отец. Вечно он над кем-то издевается.

— Давай смейся, мне плевать, — говорю я и в самом деле кажусь себе проклятым идиотом.

— Ладно, оставайся здесь с ней. Может, тот псих ненормальный, который ее изуродовал, до сих пор прячется за деревом где-нибудь поблизости, но ты оставайся, а я приведу подмогу, — говорит он.

— Никуда ты не пойдешь, — говорю я.

— Да пошел ты! — Отец изо всех сил толкает меня в грудь.

По-моему, он здорово удивился: я не упал и не свернулся калачиком, как малыш. За лето я сильно вырос и окреп. Он отскакивает от меня, как пружина, спотыкается и снова падает на спину. Ну и умора, до чего у него удивленная физиономия. Я бы засмеялся, если бы не боялся до смерти — такие страшные у него глаза.

— Ах ты гаденыш! — шипит он, с трудом поднимаясь на ноги.

Впервые в жизни отец кажется мне старым. Не дряхлым стариком, а просто усталым и старым человеком. Мужчиной среднего возраста, который слишком много пьет и делает гадости другим. За это он наказан: на его лице появилась маска старика…

Он набычивается и снова идет на меня. Замахивается правой рукой, словно собираясь ударить меня по голове, а сам неожиданно приседает и бьет меня левой в солнечное сплетение. Я падаю навзничь. Из меня как будто выпустили весь воздух. Стараюсь вдохнуть, но не могу и отчаянно брыкаюсь, пытаясь сбросить его с себя. Молочу его по спине, по лицу… Стыдно признаться, даже дергаю за волосы. Все что угодно, лишь бы освободиться. Тогда я снова смогу дышать. Он пытается схватить меня за обе руки и закинуть их за голову, но я извиваюсь, как угорь, и ему никак не удается до меня дотянуться.

— Бен, черт тебя дери, прекрати! А ну, тихо! — кричит он.

Но я по-прежнему молочу его куда ни попадя. Я снова могу дышать, проходит несколько секунд, и я соображаю, что отец старается вырваться, но я его не пускаю. Он пытается вырваться и встать — вот почти поднялся, но я ставлю ему подножку и тут же хватаю за ногу. Он прыгает на одной ноге, волоча меня за собой. Но, как я уже говорил, я парень довольно крупный, и далеко ему не уйти. Он плюхается на землю. От неожиданности я выпускаю его ногу; он тут же бьет ею, метя мне в переносицу. Мы оба слышим страшный хруст… Перед моими глазами кружат не звезды, как в детских мультиках. Мне кажется, будто передо мной пролетела стайка светлячков. Мы оба на секунду застываем; похоже, он не понял, что сломал мне нос. Да и мне слабо верится, хотя отец бил меня предостаточно. Из носа хлещет кровь, его как будто стиснули кусачками.

— Черт побери, Бен! — говорит он. — Чего ради ты это сделал?

Он не шутит — видимо, и правда думает, что я сам сломал себе нос. Раньше мне никогда никого не хотелось убить по-настоящему, даже Мичема. А сейчас хочется — отца. Я замахиваюсь и бью его в висок окровавленным кулаком.

— Ты, значит, решил, что девочку обидел я, но я ни при чем. Правда, Бен! — Он блокирует мои удары и пытается убедить меня в своей невиновности.

— Я тебе не верю! Я расскажу, я всем расскажу, что ты сделал с Петрой и Калли! — Руки у меня мокрые и скользкие от крови, чаще всего я не попадаю в цель. Отец пятится от меня. У меня нет сил гнаться за ним; я встаю и вытираю окровавленные руки о шорты. Шорты придется выкидывать.

— Бен, — задыхаясь, говорит он, — хочешь, чтобы меня упекли за решетку? Посадили за преступление, которого я не совершал? А ведь так и будет! За такое дают пожизненный срок! — Он трет лицо дрожащими руками. — Господи, Бен… По-моему, Петра умирает. Надо позвать на помощь!

— Помощь приведет Калли. Она уже, наверное, добралась до опушки, она скоро приведет сюда людей, — не сдаюсь я.

— О чем ты, Бен? Ведь она четыре года молчит как каменная! Думаешь, сейчас заговорит? Как она расскажет, что случилось?

Я не отвечаю. Я слишком устал, у меня болит нос и заплыли глаза, но я упорно слежу за ним.

Помню, когда мне было пять лет, я думал, что мой отец самый большой и сильный на свете. Когда он приезжал, я ходил за ним хвостиком, втискивался рядом, когда он плюхался на свое любимое кресло. Подражал каждому его движению: как он засовывает руки в передние карманы джинсов, когда разговаривает с дружками, как держит банку с пивом в правой руке, а левой срывает кольцо. Мне нравилось, как он закрывает глаза и пьет пиво большими глотками, как ходит кадык у него на шее, когда он глотает. Когда он пил пиво, на его лице появлялось выражение блаженства. Как будто мы все — мама, малышка Калли и я — исчезали, когда отец пил.

Выпив две-три банки, отец становился веселым, разговорчивым. Щекотал нас, обнимал и целовал маму. Играл со мной в дурачка или ведьму или сажал Калли на колени и ехал с ней «по кочкам, по кочкам».

После четвертой банки у него менялось настроение. Он придирался к маме по мелочам, орал, что она неправильно складывает его рубашки и не подмела кухню. Пилил ее за то, что она якобы слишком много денег тратит на продукты, и тут же упрекал, что она не приготовила ничего вкусного. Играть со мной в карты ему быстро надоедало, и он бросал игру на середине, даже если выигрывал. На Калли после четвертой банки отец и вовсе не обращал внимания.

После седьмой банки он начинал дергаться и не любил, когда мы его о чем-то спрашивали. Если я пытался сесть рядом с ним в кресло, он выталкивал меня — не сильно, но сразу становилось ясно, что он хочет остаться один. Мама уводила нас с Калли наверх и читала нам сказки. Я переодевался в пижаму. Помню, она была белая с веселыми клоунами и воздушными шариками. Ни одному своему другу я в этом не признаюсь, но ту пижаму я очень любил. Когда я переодевался после купания, я словно надевал на себя радость. Правда, один раз после седьмой банки отец сказал, что в этой пижаме я похож на «глупую девчонку» и что он ее сожжет. После того я ее больше не носил, надевал в кровать старую отцовскую футболку. Но и любимую пижаму не выбросил. Она до сих пор лежит под моими зимними кальсонами в нижнем ящике комода. Лично мне не кажется, что пижама девчоночья. Она просто веселая. У каждого пятилетки должна быть такая веселая пижама.