Бремя молчания - Страница 82

К оглавлению

82

— Луис обещал меня подбросить, — отвечаю я.

— Он сказал, они арестовали того, кто это сделал, — осторожно говорит Антония.

— Да. По-моему, он тоже здесь, в больнице.

— Вы ведь не собираетесь ему мстить?

— Нет. Мне и одного урока хватило. И потом, кажется, Везунчик сам здорово покалечился, когда свалился в расщелину.

— Я его помню. Мы познакомились у вас дома, он заходил к вам, когда гулял с собакой. — Антония смотрит мне в глаза.

— Да. Мне казалось, что я хорошо его знаю. — Я с трудом качаю головой.

Антония гладит меня по плечу и с доброй улыбкой говорит:

— Вы ни в чем не виноваты.

— Теперь я буду мучиться до конца своих дней. Я не сумел защитить своего ребенка. Значит, я плохой отец…

— Мартин, вы замечательный отец. Я знаю, как вы любите Петру. Фильде повезло с вами. Жаль, что мне в свое время не хватило ума…

— Выйди вы за другого, у вас бы не было Калли и Бена, — возражаю я.

Она улыбается:

— У меня замечательные дети. У нас с вами замечательные дети. А теперь езжайте к Петре. Она обрадуется, когда проснется и увидит вас. А потом вы сравните, у кого из вас больше швов.

Я смеюсь. Давно уже я не смеялся. На сердце чуть легче. Впервые за прошедшие два дня я начинаю верить, что наша жизнь когда-нибудь снова вернется в обычное русло. Голова еще болит, я с трудом встаю и иду искать врача. Надо ехать. Мне нужно увидеть дочь и жену.

Эпилог
Калли

Шесть лет спустя

Я часто вспоминаю тот день и до сих пор удивляюсь, как мы все тогда ухитрились выжить. Для каждого из нас тот день был мрачным и ужасным. Особенно для мамы, по-моему, хотя она не устает повторять:

— В каком-то смысле все закончилось хорошо. Ведь ты заговорила. Нашла свой голос.

Я никогда не считала, что «нашла» голос. Найти можно только то, что потеряла, а я голоса не теряла. Я представляла, будто он находится во флаконе, который заткнули пробкой и протолкнули ее глубоко в горлышко. Я часто воображаю себе свой голос в виде изысканных духов, налитых в дорогой флакон с красиво изогнутой ручкой. Флакон высокий и узкий, он из синего хрусталя, который переливается на солнце — совсем как стрекозы в нашем лесу. Мой голос просто дожидался нужного момента, чтобы вырваться из того флакона. Так что я его не теряла — просто нужно было, чтобы мне разрешили снова им пользоваться. Я не сразу поняла, что разрешить это могу только я и никто другой. Жаль, что мама считает по-другому. Она до сих пор винит во всем себя, и потому ей очень тяжело.

Я не понаслышке знаю, что такое таскать на себе бремя вины. В четыре года я думала, что моя маленькая сестренка умерла из-за меня. Вы скажете — глупо. Как четырехлетняя девочка может быть в ответе за смерть младенца? А теперь посмотрите на все моими глазами: четырехлетняя девочка видит, как мама и папа ссорятся на верхней площадке лестницы. Потом мать падает с лестницы, и девочка тянется к ней… Она плачет, плачет и никак не может успокоиться… И вот отец хватает свою дочь и шипит, чтобы она замолчала. Он не утешает и не целует ее, а шепчет ей в ухо:

— Заткнись, Калли. Если ты сейчас же не замолчишь, ребенок умрет. Ты этого хочешь? Ты хочешь, чтобы ребенок умер? Если ты не заткнешься, твоя мама тоже умрет!

Он твердит одно и то же, шепчет страшные слова на ухо своей четырехлетней дочке. А потом ребенок действительно умер, умерла маленькая сестренка с рыжими, как маки, волосиками. Кожа у нее была мягкая и нежная, как цветочные лепестки. И тогда я проглотила все слова. Буквально. Разжевала их и затолкала себе в глотку. Они скользили вниз, царапая меня изнутри, как осколки стекла. Наконец, они искрошились в мелкую пыль; их никак нельзя было снова собрать, склеить и выговорить. Поэтому я отлично понимаю, что такое винить себя за то, в чем не виновата… Я понимаю маму.

В тот год, когда это случилось, Петра так и не вернулась в школу. Она очень долго пролежала в больнице. Ей сделали несколько операций, почти два месяца она провела в Айова-Сити, а потом еще месяц в больнице Уиллоу-Крик. Когда Петра окрепла настолько, что могла принимать гостей, мы с мамой раз в неделю ездили ее навещать. Как ни странно, мы с ней почти не разговаривали, хотя тогда я уже могла говорить. То есть мы с Петрой и без слов понимали друг друга. Даже когда сидели и просто молчали.

Потом, года через полтора после всего, Грегори уехали из нашего городка. Петра так и не стала прежней. Она хромала, а из-за травмы головы ей стало трудно учиться. Но над ней никто не смеялся — во всяком случае, при мне. Все — и дети, и взрослые — очень жалели Петру. Мне кажется, у нас ей ни за что не дали бы забыть, что с ней случилось. Рядом с ней всем становилось как-то не по себе. Наши ровесники просто терялись, а взрослые печально качали головой, увидев ее. Ну а Петре тогда хотелось только одного: быть как все.

По-моему, доконал Грегори судебный процесс. Тяжелее всех его перенес отец Петры. Ведь он сам пригласил Везунчика в свой дом, он часто поручал ему разные несложные дела, а потом устроил на работу в «Моурнинг Глори». В то страшное утро Петра увидела в окно Везунчика с его псом Сержантом. Она побежала за ними, чтобы поздороваться, а он нарочно быстро шел вперед, заманил ее в чащу и там набросился на нее. Позже выяснилось, что Везунчик всячески старался завоевать доверие Петры. Когда он приходил к Грегори или когда Петра приходила в «Моурнинг Глори», он всегда дарил ей маленькие подарки. Он даже сказал ей, что ходит выгуливать Сержанта в лес через задний двор их дома, и намекнул, как было бы хорошо, если бы Петра когда-нибудь к ним присоединилась. Своего пса Везунчик тоже убил. Видимо, когда Везунчик набросился на Петру, Сержант попытался ее защитить. Он укусил Везунчика, и тот задушил пса поводком.

82